Кузнечик на ленте Мёбиуса

[mila_pavlova]

            Вышла на террасу, вернее хотела выйти, но что-то помешало, будто споткнулась. Вернулась за очками.
            На плитах террасы лежит мертвый кузнечик. Глаза широко открыты, в черных кругляшках отражается моё око. Одна лапка в сторону. Замерз. Видно, пытался проскочить в двери, а они уже были закрыты. Холодно ночью. Скоро зима.

Сначала хотела кузнечика под крышку сканера, чтобы остался на память о лете, чтобы вспоминать зимой. Но потом положила на землю, а вдруг отогреется, оживет, хоть один день - да его. Обильная роса на траве обещает сегодня теплый денек.

Вода в купальне ледяная, слегка подернута ледком у краев. Этот ледок подогревает мою дерзость, и я прыгаю в воду, окунаясь с головой.

Растереться полотенцем, почистить зубы, набить спортивную сумку ковриком, бутербродом, косметичкой, футболкой и шортами – и на работу, чтоб биться в офисном аквариуме, служа золотой рыбкой на посылках всяким засранцам, предвкушая вечернее послерабочее путешествие в техникумовский арендуемый спортзал.

Чуть было не забыла одеться: наскоро заправляю в бордовые джинсы легкую поплиновую блузу цвета вечерней травы, набрасываю куртку и выскакиваю за дверь, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сладко спящего мужа. Над ним нависла опасность, и я сделаю все, чтобы не потерять еще и его.

Пришлось вернуться – только возле входа в метро заметила, что вышла в домашних тапках. Рассеянность – высшая форма сосредоточенности. Сегодня я непреклонна в решении выйти в те слои времени, в которых получу ответы на все свои вопросы. Недаром оделась в цвета настойчивости – красный с зеленым.

***

Гуру сидит в падмасане и читает формулу расслабления.

Потом он берет меня за кончики пальцев на ногах и увлекает тело, плывущее параллельно земле, к отрытой двери, ведущей в золотую комнату, наполненную песком. Стены комнаты раздвигаются и истаивают.

Стою это я полуголая посреди пустыни и смотрю исподлобья на африканца, скорчившегося на верхушке бархана. Он тоже не сводит с меня выпуклых нагловатых глаз, будто вытягивая душу – под ложечкой заныло, запульсировало, но упрямые надбровные дуги, нависшие над моими очами, не позволили колдуну залезть глубоко, в тайное тайных.

-Ты кто?

-Шаман. О тебе не спрашиваю. И так вижу, что оборотень.

Он достал из складок грязного пестрого тряпья, прикрывающего наготу, изящную коробочку. Или сундучок. Или шкатулочку, инкрустированную перламутром.

Краем глаза увидела приближающиеся с разных сторон силуэты людей. Толпа становилась все гуще.

Шаман открыл коробочку.

Смятая медитация

Люблю завидовать. Это как признание в приверженности. Завидуя кому-то, признаешься самой себе в том, что хотела бы быть такой, как тот, кому завидуешь.

Как я любила тонкий батистовый платок, отороченный тысячами воздушных пузырьков. Моих грубых рук не касались эти кружева и нежность. Я ласкала и пила их глазами, растекаясь взглядом по тонкой шейке соседской девочки. Завидовала ей отчаянно, но никогда не хотела иметь это воздушное и пенное. Знала, чуяла, что жесткие пальцы, привычные деревянному мечу и грубому полотну пращи, лишь изомнут и испачкают, погасят волшебство свежего дыхания платка. Что толку сорвать и дрожать, если никогда не сможешь сохранить? Не мое это.

Почему ты не создал меня такой, как это ласковая и трогательная?

Ненавижу тебя.

И их ненавижу – этих двоих, которым никогда нельзя было даже пытаться высекать искру из своих трущихся в вечной неприязни тел. Ничего, кроме всего самого худшего, они мне не дали. Жадничая, все хорошее оставили себе, а мне – горб, кривой длинный нос, невнятную речь, узкий, скошенный лоб, плоскую грудь и толстую задницу.

Ненависть толкнула меня к трансформации. Тело чутко, с удивительной точностью отреагировало на накопление этого тяжелого чувства. Будто оно, это чувство, могло набирать критическую массу, концентрируясь в одной личности, с последующим смятием этой личности, видоизменения не только внутреннее, но и внешнее.

Лишь после падения твердыни, взорванной и поруганной, были по-новому оценены и приняты утверждения мудрецов об иллюзорности плотного мира.

Перестала сопротивляться неистовому и начала конструировать и воплощать новую среду обитания, ранее немыслимую.

Отвергнутая и отвергающая обросла тысячью знаний, приводящих в недоумение неучей.

Только после модификаций, вызванных взрывом накопленной ненависти, смогла, протянув руку, прорвать невидимую, неосязаемую, но очень прочную пленку и коснуться ледяной шерсти диковинного существа. Там, в самом нижнем отсеке, где соседствует жестокий холод с гудящим жаром, жил и пульсировал лютостью свирепый враг. Всегда знала о нем, но не было случая, чтобы могла убедиться в реальности того, что он существует.

Медитация Хонды

Ты припарковал своего Харли Дэвидсона рядом со старенькой Хондой. Цокнул языком, отметив про себя, что Хонда, хоть и не нова, но даст фору самым крутым байкам. Прежде чем войти в клуб поправил волосы, слегка смятые шлемом, стряхнул пыль с блестящей лакированной кожи черной куртки, подтянул за пряжки голенища мягких высоких сапог.

Долго же мне пришлось тебя ждать. Стоя за деревом недалеко от своей Хонды наблюдала исподтишка за тем, как ты прихорашиваешься. Вот теперь пора. Выхожу из укрытия стремительно, легко вскакиваю в седло своей кобылицы, нарочито не глядя на того, кто интересует больше всего.

Знаю, ты обязательно меня зацепишь, хотя бы потому, что моя Хонда тебе, знатоку, сразу приглянулась. И потому, что у меня такая же, как у тебя блестящая лакированная тьмой куртка-косоворотка.

В своем черном облачении на алом байке я себе очень нравлюсь. Знаю – тебе тоже понравлюсь сейчас, немедленно. Как могут не понравится обнаженные, почти до сосков, груди, выглядывающие в полузастёгнутый ворот? Битый час ухлопала на это да еще на боевую раскраску.

-Обе дамы невыносимо прекрасны!

-Какая лучше?

-Красная красотка очень хороша, но брюнетка еще и желанна!

Наживку заглотнул. Надеваю шлем, перчатки, уже отталкиваюсь от земли ногой, как ты меня останавливаешь:

-Позвольте пригласить вас в клуб, у меня карта постоянного клиента.

А то я не знаю. Какой хороший мальчик – приглашает меня в мой же клуб! Ладно, сделаю так, как ты просишь. Фейс-контроль уронил челюсть на асфальт и обжег ступни, написав кипятком в ботинки.

Послушали музыку, выпили пепси отечественного разлива, но я не собираюсь долго ошиваться в этом душном подвале. Вылетела, не оглядываясь, и в седло мотоцикла. Ты выскочил за мной.

-Попробуй – догони!

-Шутить изволите? Это вы, барышня, неосмотрительно бросили вызов, не глянув внимательно на моего коня.

-Много слов при такой низкой посадке. Харлей, все выбоины родных дорог – твои! Я же - высоко сижу, далеко гляжу. Догоняй!

***

Мчалась сначала впереди, потом ты догнал, и мы пошли ноздря в ноздрю, все быстрее, ускоряясь, безжалостно, беспощадно, пришпоривая и выжимая, пытаясь обогнать, по улицам города. Гонки продолжились загородом, на блестевшей в свете луны трассе.

Погасила огни, оторвавшись, и ехала около трех километров призраком дороги, освещаемая лишь фарами редких машин. Свернула на боковую дорогу, а потом на проселок. Заглушила мотор, укрывшись в дубраве. Если в тебе не ошиблась, то ты меня и без света найдешь в любой чащобе. Но, нет – проехал мимо. Промелькнули огни, блеск металла мимо, отзвучал характерный голос мотора Харлея.

Не спешу открываться.

Отчаяние разочарования родило усталость.

Ты не тот. Ты не он. Ты не ты, а дерьмо нечувствительное, позёр на железяке, дешевка, тупая жестянка.

Моя старушка сочувственно молчит, бережно поддерживая мое вибрирующее тело, прохладным металлом остужая разгоряченные мышцы.

Захотелось коснуться травы – поляна таинственно мерцала, купаясь в лунных ваннах. Сползла с седла, уставилась в небеса, где пульсировала огромная туманная окружность, обрамляющая лунный диск – гало. Чую, как роса обволакивает всю сумеречную вселенную, отягощая собой каждую былинку.

Пусть я ошиблась, приняв за тебя этого напыщенного индюка, - переживу. Высплюсь на ночных травах, и печаль уйдет, уйдет, уйдет…

Опять ошиблась – ты все-таки нашел меня, подкрался, приблизился, подступил, разбудил поцелуем мягких губ. Никакого неистовства – осторожно, едва касаясь, наощупь узнавая друг друга, запоминая запахи и всхлипы, рельефы выпуклостей и впадин, вкус и мерцание глаз и шерсти. Движения легкие, без пауз и без равного ритма, стараясь не вспугнуть, желая приручить и истечь, взять и отдаться.

Едва угадываемый шепот щекочет ухо:

-Как ты смог так тихо подкрасться, что я не услышала мотора?

-Харлея оставил примерно метров за триста от места, где ты затаилась.

-Все равно ты был очень тих.

-Я снял сапоги. Всё бросил: мотоцикл, куртку, рубашку…

-Поцелуй меня… да, так – чуть коснувшись. Откуда ты знаешь, как я хочу?

-Мне всё об этом говорит – и то, как ты гладишь меня, и то, как дышишь, и то, как ты тихо уплываешь.

И мы опять отправились в блаженное путешествие по двум континентам наших тел, посетив все тайные места и самые отдаленные закоулки.

Отодвинулся в сторону, раскинул руки – хорошо, что ты это сделал - от прикосновений жжет, до отвращения. Надо отдохнуть.

-Ты собираешься всю ночь коротать в дубраве?

-Пока тебя не было – да, хотелось окунуться в густоту мрака, а после почуять первое движение утра, едва видимое, сумеречное, очистительное – луч на щеке, чтобы горе потери тебя кончилось с окончанием ночи. Возродиться с новорожденным днем. Но теперь всё изменилось. Хочу праздника. Здесь неподалеку дом моего отца – у него сегодня вечеринка – гости, угощение, оркестр. Ты любишь духовой оркестр?

-Что, серьёзно – духовой оркестр? Вживую? Ты шутишь?

-Бывает. Бывает, что шучу, но не сейчас. Мой отец большой любитель и знаток духовой музыки и джаза. Сегодня приглашен очень известный оркестр. Будут вальсы. Любишь «Амурские волны»?

-Кроме марша «Прощание славянки», пожалуй, и не слышал ничего в духовом исполнении.

-Тогда поехали – это настоящая музыка. Она не просто снова вошла в моду. Она очень хороша, в ней есть смех и плач. Жаль упустить такую возможность – насладиться музыкой после наслаждения тобой. К тому же, ужасно есть хочется.

-Да, я бы, наверное, целого барана сожрал. А на десерт – торт величиной с колесо.