Имеете право не любить Сорокина или кого угодно. Вы, Максим, очень правильно, по-моему, уловили - люби, симпатизируй кому хочешь, но если пригласил кого-то для разговора, то изволь говорить не на своей территории, а на территории собеседника. Никто журналистом не давал право быть судьями в этом мире, они не боги и не труднодостижимый идеал, чтобы иметь право отделять козлищ от чистого стада.

Я видела эту передачу, где Толстая и Дуня Смирнова пытались вытащить Алексея Иванова из его раковины. Он очень закрытый человек, очень ранимый и потому не хочет чтобы его доставали из спасительного укрытия. Очень ему сочувствовала, но не видела в этих сплетницах угрозы его личности. Они к нему были весьма расположены и тормошили Алексея вполне благосклонно-игриво-шутливо.

Сорокин не менее ранимый и тонкий писатель, а то, как с ним обращаются родные СМИ есть настоящее неприкрытое хамство. Свиное рыло продажного журналюги прямо хрюкает в недоумении и возмущении: "Как ты смеешь быть издаваемым и читаемым, если я тебе на это разрешения не давал?!"
Мне понравился анализ происшедшей с ним писательской метаморфозы в контексте прошедших десятилетий самого Сорокина:
"За последние 15 лет в России образовалась уникальная ситуация, которой у нас не было никогда раньше. Писатель может что угодно написать, издатель - напечатать, а читатель - купить, прочитать и поставить на полку. Эта ситуация завораживает и потрясает. Многие с этим потрясением не справились - я имею в виду писателей подполья. Они всплыли, как глубоководные рыбы, глотнули воздуха - и их разорвало. Я уж не говорю о писателях-диссидентах, которые, как стенобитные машины, просто замерли и стали ржаветь. Меня-то всегда вдохновляло и стимулировало вовсе не наличие или отсутствие цензуры. Меня вдохновляла русская метафизика. Я дышал испарениями этого места, и под их воздействием у меня возникали галлюцинации. Я их записывал. Так и рождались мои тексты. С этими испарениями за минувшие 15 лет ничего особенного не произошло. Разве что добавились другие запахи."